Из новой автобиографической книги

Сегодня, накануне девятого дня кончины Михаила Петровича Лобанова, русского писателя, фронтовика, одного из ярчайших представителей русского национального возрождения в 60-70-е годы ХХ века, мы  публикуем фрагмент из новой книги писателя.

Убежденье хоть не скоро

Возникает – но зато

Кто Колумба Христофора

Переспорить мог? Никто.

Я.П. Полонский

У Марины Цветаевой есть такие стихи: Что, если б знамя мне доверил полк, / И вдруг бы ты предстал перед глазами – / С другим в руке, – окаменев, как столб, / Моя рука бы выпустила знамя...

Ну, для женщины, да ещё такой безгранично свободной во всём, как на­званная поэтесса, «кульбит» со знаменем не удивителен, но ведь падко на это же и подавляющее большинство мужских особей рода человеческого вообще, как и та массовая готовность менять свои убеждения, которая прокатилась по нашей стране во времена «перестройки-революции». Всегда было мало людей идеи, убеждения, готовых не предавать, жертвенно отстаивать их (здесь я не говорю об истинно верующих, это особый разговор). В. В. Розанов в связи с Достоев­ским говорил о «золотом слове» у писателей (связанном у него с Христом), и этим «золотым словом» я назвал бы «убеждение». Как-то я поставил перед со­бой задачу: читая серьёзные книги (духовных лиц, историков, государственных деятелей, учёных, писателей), отмечать у них слово «убеждение» и выписывать содержание его. И передо мною открылись квинтэссенции русской мысли, ду­ховности, грани бытия, национальных характеров. Приведу из огромного коли­чества сделанных мною выписок только некоторые. Итак, об убеждениях.

В «Войне и мире» Толстого Кутузов «был убеждён, что ему было предназ­начено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избран главнокомандующим. Он был убеждён, что он один в этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всём мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого На­полеона <...>».

* * *

«Таково убеждение автора статьи о западной и русской образованности. Поставив с одной стороны рассудочность и раздвоенность, с другой – разум­ность и цельность как начала, составляющие различие между двумя областя­ми мысли, он, как мне кажется, определил с совершенною ясностью ту новую точку зрения, с которой наука должна и будет рассматривать явления Право­славного и западного мира».

(Алексей Хомяков. Всемирная задача России. По поводу статьи И. В. Ки­реевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвеще­нию России»)

* * *

«Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния <...>. Не годы ссылки, не страдания сломили нас. На­против, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга. Нет, нечто другое изменило взгляд наш, на­ши убеждения и сердца наши <...> Это нечто другое было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастий, понятие, что сам стал таким же, как он, с ним сроднён и даже приравнен к са­мой низшей ступени его. <...>...Я был, может быть, одним из тех <...>, ко­торым наиболее облегчен был возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного».

(Фёдор Достоевский. «Дневник писателя»)

* * *

«Убеждение – если оно есть действительное убеждение – покупается по большей части ценою умственных и нравственных процессов, более или ме­нее продолжительных переворотов в душевном организме <...>, а не прихо­дит с ветра».

(Аполлон Григорьев. «Апология почвенничества»)

* * *

«Убеждения самые разнообразные, самые противоречивые уравниваются перед безграничной злобой похотливой легковесности, все они подлежат пре­следованию и казни потому только, что называются убеждениями и напоми­нают о существовании ненавистной мысли».

(М. Е. Салтыков-Щедрин. Из публицистики)

* * *

«Что же такое «нищета духа»? Или что значит «быть нищим духом»? Быть нищим духом значит иметь духовное убеждение в том, что мы ничего собст­венно своего, кроме грехов, не имеем, а из доброго имеем только то, что по­дал и подаёт Бог <...> Короче, нищета духовная есть смиренномудрие».

(Святой Праведный Иоанн Кронштадтский)

* * *

«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на пред­стоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, устремляя уже взоры в вечность. А вечером, когда опять воз­вращаюсь в свою комнату, то благодарю Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания бли­зости смерти как расплаты за убеждения. Порою, однако, я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».

(П. А. Столыпин / Г.Сидоровнин. «П. А. Столыпин. Жизнь за Отечество. Жизнеописание (1862-1911)»).

* * *

Только искренность, сила убеждений способна вдохнуть в творение дол­гую жизнь, сопричастность вечности. Но что я могу сказать о своих убежде­ниях? Думаю, что без твёрдого убеждения я не мог бы написать своей статьи (с правдой о голоде в Поволжье в 1933 году) «Освобождение» (журнал «Вол­га», 1982, N10), вызвавшей такой резонанс в нашей стране и за рубежом, осуждающее решение ЦК КПСС по команде Генсека Ю. Андропова.

Должен сказать, что убеждение никогда не было для меня рационалисти­ческим, головным, оно возникало, развивалось, обогащалось из опыта жиз­ни, моих связей с миром, как человека внутреннего, подотчётного больше сердцу, чем рассудку. Я столько вложил «сердца» в свою первую книгу «Ро­ман Л. Леонова «Русский лес» (1958), особенно в понимание народного ха­рактера Ивана Матвеевича Вихрова, великого учёного-лесовода и великого патриота, что Леонид Максимович почувствовал это, и наш разговор с ним после выхода моей книги был, что называется, на одной волне. Как-то он пи­сал мне: «Большое спасибо за всегдашнее Ваше доброе ко мне отношение. Правду сказать, оно весьма скрашивает мне действительность и потому име­ет для меня лекарственное значение».

«Любовь критика» – так называлась рецензия Д. Старикова на мою книгу о Леонове («Литгазета», май 1959). Может быть, этой любовью и обеспечено то, что эта книга и сегодня, спустя почти шестьдесят лет после её издания (1958), по отзывам в печати, не потеряла своего живого звучания.

У Вадима Кожинова есть статья «Позиция и понимание» (в кн. «Судьба России», М., 1990), написанная в связи с моим «Освобождением» (1982). Здесь на примере двух авторов Михаила Лобанова и «демократа» Адамовича показано, в чём различие между «пониманием» и «позицией».

Вадим Кожинов пишет, что в рассуждениях Адамовича о героинях его книги, испытавших ужасы оккупации, – рассуждениях, написанных одновре­менно со статьёй Лобанова, есть такая фраза: «Кажется, что полесские жен­щины-колхозницы все начитались... Достоевского... будто списывает кто-то с книг... Достоевского саму жизнь и подсовывает нам...» Что же касается До­стоевского, Михаил Лобанов, невольно опровергая А. Адамовича, говорил в той самой статье: «Исторический опыт, пережитый нашим народом в XX ве­ке, опыт ни с чем не сравнимый по испытаниям и потерям, перевернул мно­гие предшествующие представления о ценностях, в том числе и в литературе. Этот опыт превзошёл всё, что только могло быть предсказано в прошлом, в том числе и все провидения Достоевского».

Вадим Кожинов спрашивает: «Почему же такое «расхождение» возникает между тем, что писали во времена «застоя» М. Лобанов и А. Адамович?.. Ада­мович просто не понимал того, что давно понял Лобанов... И уж, конечно, Адамович не понимал высказанной семь лет назад мысли о том, что жизнь XX века далеко превзошла провидения Достоевского... В конечном счёте де­ло заключалось в том, что Адамович принадлежит к литераторам, чья деятель­ность исходит не столько из понимания реальной истории и современности, сколько из такого типа организации сознания, который хорошо определяется словом «позиция». «Типичный образчик «позиции», основанной не на реаль­ном понимании дела, а только на желании что-нибудь «заклеймить». «Вооб­ще, любая «позиция» (а не понимание) – плод всё того же неукротимого стремления к волюнтаристской «переделке бытия».

«В заключение вернусь к статье Михаила Лобанова, – пишет Кожинов, – с которой я начал разговор. В ней проникновенно сказано о ни с чем не срав­нимом историческом опыте, пережитом нашим народом в XX веке. И если мы пренебрежём этим опытом, мы не только слишком много потеряем, но и на­верняка обречём себя на гибель. А один из важнейших уроков этого опыта – ни в коем случае не руководствоваться в своём мышлении и действии самой что ни на есть привлекательной «прелестной» (вспомним древний смысл это­го слова, означающего сатанинский соблазн) «позицией». Ибо любая «пози­ция» – это орудие политиканства, а не реальной, творческой политики».

Продолжая начатый Вадимом Кожиновым разговор о понимании, следует сказать, что иногда «понимание» может достигать высот, когда оно становит­ся открытием нового бытия. Иван Аксаков в 1848 году, в возрасте 25 лет пи­сал: «Надо жить, отвергая жизнь... Рушится быт повсюду; вместо тепла пред­ложен воздух горних высот <...> уже вместилось в нас это убивающее жизнь понимание...» (И. С. Аксаков. Письма к родным. 1844-1849). И это пишет молодой человек, вспоенный, вскормленный «теплом» быта, самой атмосфе­рой любви и дружбы многодетной семьи, здоровой, казалось бы, стабильной основой христианского духа. И сколько в этом «убивающем жизнь понимании» предчувствия грядущего выветривания бытия, человеческих душ, энтропии мира. И как поверхностно, узко мироощущение западников, всякого рода ге– гелистов, позитивистов, прогрессистов, нынешних либералов, «демократов» в нашей стране с их революционной чесоткой, маниакальной «позицией» пе­ределать русский народ, уничтожить Россию как самобытную православную цивилизацию.

Как сказано поэтом: «убежденье хоть не скоро возникает», но сказать то же самое можно и о понимании. Говоря о пагубном влиянии на писателя «внутреннего цензора», В. Астафьев пишет: «Так что извините, не знаю пока, кроме Твардовского «По праву памяти», другого произведения современника, свидетельствующего об отсутствии внутреннего цензора. Но опять же воз­раст... Или вот Лобанов, написавший о нашей литературе статью «Освобож­дение», за которую его хотели очень уничтожить. Но он-то точно не из моло­дых. Помните у Чехова: «По капле выдавливать из себя раба»? Но это раба! А чтобы внутреннего цензора, эту глисту, страшная, долгая кропотливая ра­бота» (В. Астафьев, из интервью // Сельская жизнь. 1988. N1).

Именно потому мои статьи, книги вызывали такой широкий обществен­ный резонанс, что они писались без сковывавшего мысль «внутреннего цен­зора», при внутренней свободе, что называется «прямо», от сердца к сердцу. Тогда-то, кстати, и возникает взаимопонимание между автором и читателями, усвоение самого смысла понимания. Но тогда же и накидывались на меня, множились недруги.

Как две предыдущие мои статьи «Просвещённое мещанство» («Молодая Гвардия», 19б8, N4) и «Освобождение» (журн. «Волга», 1982, N10), этапной стала в моём творчестве и статья «Слепота» («Наш современник», 1991, N11). Написанная в острейшем духовном предчувствии надвигающейся гибели ве­ликого государства, статья и произвела своё действие на читателя обнажён­ностью моей реакции на происходящее как на личную трагедию. Помнится, как сразу же после публикации её мне позвонил Игорь Шафаревич и сказал, что его поразила «духовная сила статьи». И вот недавно, спустя уже четверть века, как она вышла, звонит мне выпускник моего литинститутского семина­ра, прошедший войну в Чечне, Виталий Носков и говорит, что перечитал ту мою давнюю статью «Слепота» и что она имеет «государственное значение».

Не побоюсь повторить давно известное: сколько вложено в слово, столь­ко и отзовётся.

Вадим Кожинов назвал меня «наиболее полнокровно – из известных мне моих современников – воплотившем в себе русскую духовную стихию».

Высшей формой убеждения является вера. В атеистической обстановке 60-начала 80-х годов минувшего столетия работать в идеологической облас­ти (в том же Литературном институте им. А. М. Горького, где я руководил се­минаром прозы) «открыто верующему» не было возможности. Не знаю, прав ли я, но у меня оправданием было то, что я высказал как-то однажды Леониду Максимовичу Леонову: «Когда будет перепись населения, то нельзя скрывать своей веры, отречёшься от Христа, и Он отречётся от тебя». «Нет, нет!» – замахал руками Леонид Максимович. После духовного переворота во мне в начале 1963 года в своих книгах, в общении со студентами я оставался «внутренним» христианином. Знаменитый священник, он же писатель Димит­рий Дудко, писал о том времени (60-70-е – начало 80-х годов): «Я Лобанова давно уже заметил по его произведениям, они мне очень нравились, были удивительно духовны. Как он всё хорошо понимал в безбожный период в на­шей стране и безбоязненно обо всём говорил. Его статья «Освобождение» на­делала большой переполох. Лобанова наказали. Вот они – герои, а всё вы­ставляют кого-то, кто им ив подмётки не годится. Мучаются другие, а лавры пожинает кто-то, но забывают враги, что есть Промысл Божий, есть Грозный Судия, по выражению Лермонтова: «Тогда напрасно вы прибегнете к злосло­вью, оно вам не поможет вновь...» Я почувствовал в Лобанове по духу срод­ное мне» (Священник Димитрий Дудко. «Шторм или пристань». М., 2001).

Когда студенты знали, догадывались, за какую «духовность» разносят ме­ня в печати, на партийных собраниях, учёном совете Литинститута, так и я до­гадывался, знал о скрытой вере некоторых из них.

...Мы сидели с моим студентом поздно вечером после семинара вдвоём в пустой аудитории (N 11) и говорили о его дипломной работе. Шла она у не­го туговато, писал он под Пруста – одна фраза почти на страницу, – нельзя было понять, о чём идёт речь. Я советовал ему взять какую-нибудь реальную историю из собственной жизни или даже услышанную от других, чтобы была опора на предметность, «натуру», что он впоследствии и сделал (и защитил дипломную работу). А тот наш разговор в пустой аудитории закончился так. В голосе моего собеседника послышалась нотка проповедничества, в лекси­ке – «отцы церкви», на что я, расставаясь с ним, сказал ему: «Володя, то, что ты сейчас говорил мне, помолчи об этом на экзамене по марксизму-лениниз­му, там другие «отцы», тебя не поймут, и останешься сиротой для Литинсти­тута». К счастью, отцы марксизма не распознали, с кем имеют дело, и уж не знаю, какими средствами ухода от опасности, но экзамен по грозному пред­мету был сдан. Было это с выпускником моего семинара Владимиром Орлов­ским, который впоследствии стал игуменом Дамаскиным (Орловским), из­вестным автором книг о новомучениках и исповедниках Российских XX века, секретарём Синодальной комиссии по канонизации святых.

Встретился как-то с другим своим бывшим «семинаристом». Он рассказал мне, что написал письмо в Организацию Объединённых Наций о «современном положении человечества» с целью его совершенствования. И уже спустя мно­го лет получаю от него письмо с фотографией его в монашеском одеянии. У меня невольно вырвалось: «Пономарёв! Юра Пономарёв!» Пять лет учился в Литинституте, выдумывал рассказы, интересных героев. А самое интересное, неожиданное, оказывается, он сам. Это тогда, в первую минуту поразило ме­ня, а потом увело в раздумье: сколько неожиданного, таинственного в жизни! От письма в ООН, от «общечеловеческого проекта» – к Евангелию, от Юры По­номарёва – к отцу Феодору, монаху Александро-Свирского монастыря (Ленин­градская область). Мы переписываемся, встречаемся у меня в Москве.

Однажды, в самый разгар шума в печати о моей статье «Освобождение» получаю пакет от Василия Белова, открываю и вижу большую рукопись о моей статье, подпись – Евгений Булин. Неизвестный мне Булин из Башкирии послал свою статью обо мне Белову, а тот переслал её мне, вскоре и я получил ту же статью от самого автора. Видно, что молодой человек талантлив, явно с «ду­ховными запросами». Потом мы познакомились, когда он поступил в Литин­ститут, и хотя занимался на семинаре критики, но часто ходил на мой семинар прозы, даже когда закончил Литинститут, записывал нужное для него.

С «перестройкой» Евгений Булин уехал в Америку, у него там был родствен­ник по жене – Николай Иванович Тетенов (редактор журнала «Русское самосо­знание»). Работал маляром, поступил в Свято-Троицкую духовную семинарию Русской Зарубежной Церкви в Джорданвилле, но после окончания первого кур­са (из шести) вернулся в Россию и стал служить в храме Покрова Божией Ма­тери в Раменском районе под Москвой. У меня есть фотография: трогательно видеть небольшой храм, малое «стадо Христово» – приход в составе неизмен­ных старушек, шествие их, возглавляемое батюшкой... Увидел я его в Литин­ституте, на выступлении перед моими студентами замечательного русского писателя отца Ярослава Шипова, и что-то дрогнуло во мне: показался он мне постаревшим – в его-то годы! Хотя «иго» это и «благо», но сколько духовных, душевных, физических сил требует служение Церкви, Христу, более тяжкого подвига и нет. А тут он ещё задел во мне какой-то недозволенный нерв: же­на Татьяна (она была на этой встрече) передала мне, что в моё отсутствие (я выходил из аудитории) на вопрос студентов, что стало толчком на его пу­ти к вере, отец Евгений сослался на моё духовное влияние на него... Сейчас он служит в храме Михаила Архангела в селе Загорново в Подмосковье.

Как-то в конце 80-х годов мы втроём – Женя Булин (вернувшийся из Аме­рики), Николай Тетенов и я – приехали в подмосковное Черкизово, где служил в храме отец Димитрий Дудко. Незабываемые сутки, проведённые с дорогим батюшкой! Днём мы прогуливались с ним по берегу Москвы-реки, удивитель­но широкой здесь, разговаривали на разные темы, о литературе, которую он очень любил, сам писал, изливал в простодушной форме свою открытость на все дары земного бытия, принимая и самое горестное, трагическое в своей жизни как «подарок от Бога» (одноимённое название его автобиографической повести с пронизывающей правдой о деревенском детстве в 30-х годах про­шлого столетия).

Батюшка любил встречаться с молодёжью, не раз приходил на мой семи­нар побеседовать с молодыми авторами, переходя от одного студенческого стола к другому, выслушивал, приложив руку к уху, вопросы, отвечал просто и мудро. Выпускники Литинститута хорошо помнят его. Валерий Шелегов (из Канска Красноярского края), десятилетиями поздравляющий меня со все­ми праздниками, вспоминает, как отец Димитрий спас его, вывел из тяжкого недуга. Преподавательница Литинститута Светлана Молчанова в трудное для неё время по моему совету обратилась к отцу Димитрию, и за помощь его по­жизненно благодарна ему. Был случай, когда один из моих выпускников, ре­жиссёр по профессии, кажется, из Новочеркасского театра, ночью звонит мне в каком-то запале, путаясь в словах, кричит, что хочет покончить с собой, не может жить, что ему делать, куда обратиться, срочно, сейчас же. И первая моя мысль – не о «скорой помощи», не о психиатрической больнице, о том, что было бы в порядке вещей, – а к отцу Димитрию. Я дал «ночному голосу» отца Димитрия телефон, и слыша, как «голос» понемногу успокаивается, про­сил его звонить отцу Димитрию не сейчас, а утром. Днём же узнал, что батюш­ка «отвёл беду».

Истории, связанные с церковностью студентов, порой заканчивались нео­жиданным исходом, означавшим, что общественная жизнь была сложнее, бо­гаче «тенденции времени». Священник, известный писатель Владимир Чугунов вспоминает: «Хождение в церковь чуть не обернулась нашей троице исключени­ем из Литинститута. Как узнал позже, по просьбе М. П. Лобанова он (ректор Литинститута В. К. Егоров. – М. Л.) обратился к своим бывшим коллегам из ЦК ВЛКСМ, те – к коллегам из КГБ, и кампанию прекратили, а уж казалось бы всё» (Владимир Чугунов «Преодоление неофитствующего максимализма». «Ли­тературная Россия», 04.04.2014). Одним из этой «троицы» был мой «семина­рист» Геннадий Рязанцев, об этом я рассказывал в своих мемуарах (кн. «В сра­жении и любви», 2003). Впоследствии он стал священником в Липецке.

В годы горбачёвской «перестройки» и ельциновщины вроде бы был ос­лаблен внешний контроль властей над Церковью. Помнится, с каким подъё­мом прошло в Новгороде празднование тысячелетия Крещения Руси в мае 1988 года, как вибрировал мост через реку от шествия многотысячной толпы к местному Софийскому собору... Уже не одни «белые платочки» можно было видеть в храмах, их стали заполнять массы людей, вереницы молодёжи шли сюда, чтобы венчаться, крестить своих детей. Все эти плодотворные призна­ки возрождения Православия в России активизировали и враждебные ему си­лы. Главный идеолог «перестройки», её «архитектор», он же член Политбюро А. Яковлев рассчитывал на некий торг, отправляясь в поездку в Оптину пус­тынь: мы передаём церковникам Оптину пустынь, а они должны уступить – отойти от «устаревших догматов», то есть отказаться от Православия, кото­рое, как известно, немыслимо без вековых, традиционных догматов. И хотя эта сделка не могла состояться, сама плюралистическая политика властей ве­лась явно не в пользу Церкви.

В моей книге «В сражении и любви» мелькают имена околоцерковных диссидентов, ничтожных самих по себе, ныне уже никому не известных, ко­торые своей агрессивностью, сплочённостью, общей ненавистью к Право­славной Церкви, как моль, пытались точить её здоровое тело, сеяли подлые наветы против Московского Патриархата. И поддерживал их в этом Солжени­цын, обвинявший Патриарха Пимена... во лжи («Но после лжи какими рука­ми совершать Евхаристию?» – из «великопостного письма» «Всероссийскому Патриарху Пимену», 1972).

Моя связь с Церковью по интенсивности переживания более всего относит­ся к периоду Патриаршества Святейшего Пимена (3 июня 1971 – 3 мая 1990). В моей памяти он остался своим суровым обликом, величественным в богослу­жении, чётким, на весь храм, голосом необычайной красоты. Тогда кафедраль­ным был Богоявленский (Елоховский) собор, и я посещал проходившие там па­триаршие службы, почти всегда на Страстной седмице. Помню, как однажды в Великий Пяток, стоя у вынесенной из алтаря Плащаницы, опираясь на жезл, он произнёс такую проповедь в нескольких словах, повторяя кого-то из Отцов Церкви: «Что мы можем сказать в этот час? Мы можем только молчать и плакать».

Избранный Поместным собором на первосвятительское служение, Патри­арх Пимен обозначил главным в деятельности Патриархии сугубо бережное от­ношение к православному вероучению, к каноническим основам церковного строя. «Я хочу, чтобы наше богословие было всегда сугубо ортодоксальным... Мне хотелось бы... чтобы традиции Русской Православной Церкви неукосни­тельно сохранялись <...>« (История Русской Церкви. 1917-1991. Книга девятая. Издательство Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, М., 1997).

И Патриарх Пимен от начала до самого конца своей деятельности как Предстоятеля Русской Православной Церкви твёрдо стоял на незыблемом со­хранении в ней традиции, оберегая её, защищая от диссидентствующей об­новленческой заразы.

Мало кто, только близкие к Патриарху люди знали, как он в последние го­ды страдал от тяжкой болезни. Врачи настаивали на операции, но Патриарх отказался, вверяя свою судьбу воле Божией. Во время отпевания Святейше­го Патриарха Пимена Католикос-Патриарх всей Грузии Илия II в своём слове соболезнования сказал: «Когда мы со стороны смотрим на жизнь Святейшего Патриарха Пимена, то видим только величие и славу, вспоминаем торжест­венные богослужения, но не видим тяжёлых испытаний, которые он перенёс, бессонных молитвенных ночей, слёз и страданий, того тяжёлого креста, кото­рый он нёс на своих раменах. Святейший владыко, прости нас за нашу бли­зорукость!» (Там же. С. 479).

А я вижу Святейшего Патриарха Пимена таким, каким видел его последний раз в Богоявленском соборе в 3-ю неделю Великого поста, Крестопоклонную, медлительно шествующего в толпе верующих при знобящем душу песнопении: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим»...

Осенью 1990 года в Италию, на Капри, на конференцию «Религия и куль­тура» выезжала группа писателей, сотрудников Института мировой литерату­ры (ИМЛИ), в составе которой был и я. Тема разговора был задан тогдашним епископом Никандром, который решительно провёл непроходимую границу между религией и культурой: резко, бескомпромиссно противопоставил вер­тикальную линию самопознания – связь с Богом – с горизонтальной – связи с культурой, не допуская абсолютно никакой возможности их взаимопроник­новения. Другие выступавшие защищали культуру, «проводника божествен­ной просветлённости», видели её и там, где её быть не могло (в «серебряном веке»), в «воскрешении» (не в воскресении) Н. Фёдорова, в «Розе мира» Д. Андреева, в «пассионарности» Гумилёва (не в исихазме Паламы). Звучали имена модных зарубежных философов, и почти ничего не говорилось о Пра­вославии. В своём выступлении я говорил о том, сколько духовной смуты вне­сла в прошлом, да и теперь вносит философствующая интеллигенция, как боролись с этим лучшие наши русские мыслители и иерархи Церкви, что в ны­нешнее катастрофическое для России время испытывается наша тысячелетняя вера и единственной «твердыней духа» для сближения всех здоровых творче­ских сил может быть только Православие. Под таким названием «Твердыня духа» и было опубликовано моё выступление в газете «Литературная Россия» (11 января 1991).

В моём возрасте писать о литературе (когда надо бы отчитываться перед «высшей инстанцией» за всю прожитую жизнь) вроде как «несолидно», несе­рьёзно, но что делать, если эта литература стала моей проклятой долей, тем более что от неё неотделимо то, что я считаю своим убеждением. О моей по­жизненной верности своим убеждениям говорил даже такой рьяный либерал, мой гонитель, как Анатолий Бочаров, начиная наш с ним еженедельный ди­алог в «Литературной газете»: «Рад возможности провести диалог с Вами, Михаил Петрович, критиком, твёрдо отстаивающим уже не один десяток лет свои взгляды, в отличие от многих вертодоксов, если вспомнить выражение Л. Леонова. Взгляды у нас, правда, разные на всё, что происходит в литера­туре. Да и не только в литературе» («Литературная газета», 6 сентября 1989).

Здесь я должен прервать начатый диалог и привести слова К. Аксакова: «добросовестное глубокое убеждение уже по одним этим качествам заслужи­вает уважение. Как скоро оно ошибочно, оно требует добросовестного опро­вержения, требует спора дельного, а не выходок <...> часто наполненных разными искажениями и клеветами, взводимыми на противника...» Вро­де бы воздав должное своему оппоненту «за твёрдое отстаивание уже не один десяток лет своих взглядов», А. Бочаров в итоговом обсуждении диало­гов называет мои вполне резонные суждения «мракобесием», не приводя ни­каких доказательств этого лихого приговора. Сам пленник безнадёжной язы­ковой серости, он не понимает той разницы, которая может существовать между оппонентами, что понимает, скажем, другой либерал, который, не при­нимая моего толкования народности А. Н. Островского в моей книге о нём, всё же считает нужным оговориться: «Скажу искренне, автор, безусловно, та­лантлив. Слогу его можно позавидовать. Многие рассуждения интересны, есть места просто отличные». Но отмечено здесь как главное – именно слог, в наше время ни о каком слоге в литературе уже не говорят, хотя это главная особен­ность творческой индивидуальности, и многозначительно как бы проходное замечание автора статьи, видящего в разбираемой им книге об Островском с её «завидным» слогом, с её стотысячным тиражом «перехват целого поко­ления читателей» (В. Кулешов «А было ли «Тёмное царство?» «Литературная газета», 19 марта 1980 г.).

Небезызвестный «в узком кругу» идеолог режима 90-х годов, он же автор постмодернистского романа о них В. Сурков в одной из своих лекций перед активистами партии «Единая Россия» привёл высказывание Н. Бердяева о дворянстве, как о «белой кости», существование которой «есть не только со­словный предрассудок», но и «антропологический факт». Но у Бердяева есть и такие слова: сословный аристократизм кончился, наступило время «духов­ного аристократизма», которым могут быть отмечены люди любого сословия, социальной группы. В сущности, это то же самое, о чём говорил до него ещё И. Аксаков, потомок тысячелетнего дворянского рода, который в середине XIX века выступил за упразднение дворянства как привилегированного сосло­вия и в своей «теории общества» писал: «Общество, по нашему мнению, есть та среда, в которой совершается сознательная умственная деятельность из­вестного народа, которая создаётся всеми духовными силами народа, разра­батывающими народное самосознание... Общество образуется из людей всех сословий и состояний – аристократов самых кровных и крестьян самой обыкновенной породы, соединённых известным уровнем образования».

О писателях Пушкин говорил: «Писатели во всех странах есть класс самый малочисленный из всего народонаселения <...> Что значит аристократия по­роды и богатства в сравнении с аристократией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли».

Впрочем, заведённый «по Бердяеву» разговор о «белой кости», что назы­вается, – «пристегай к кобыле». Имеется в виду «элита» другая, современная, а вот какая она – об этом говорит В. Сурков в своей лекции. «Одно из самых важных достижений 90-х годов, мне кажется, то, что в такой достаточно зоо­логический период нашего развития к ведущим позициям пробились по-на­стоящему активные, стойкие, целеустремлённые и сильные люди, «материал для формирования нового, ведущего слоя нации». Мне вспоминается, когда на отпевании поэта Виктора Кочеткова священник говорил, как много умира­ет молодого возраста от тридцати до сорока лет предпринимателей. Выходит, не такие уж сильные люди. О тех же, на кого делает ставку В. Сурков, как на «новых дворян», хорошо говорит врач: «Я ушла из частной (бывшей ведомст­венной) клиники из-за того, что осточертело прыгать вокруг «больших боссов», с устрашающей регулярностью укладывающихся в стационар с похмельным синдромом. Вместо того чтобы заниматься тяжёлыми пациентами, приходится оказывать «знаки внимания» «элитным деятелям» («Литературная газета», N 16, 19-25 апр. 2006 г.) Кто не знает, через какой криминал, разбой, через какие кровавые преступления, трупы соперников по грабежу пробивались «к ведущим позициям» упомянутые «сильные люди», материал для формиро­вания нового ведущего слоя нации». И от этого «одного из самых важных до­стижений 90-х» тянется кровавый шлейф к нашим дням, отравляя смрадом нравственного разложения всё наше бытие. Таким же продуктом «зоологичес­кой среды» 90-х, как хищное предпринимательство, стали и метастазы господ­ствующей у нас разрушительной идеологии (при лицемерном отказе режима от всяких идеологий). Вот он, кодекс «новой морали», ненавистничества: «боль­ше наглости» (Чубайс); «брезгливость к жалости» (Д. Быков); «русский фа­шизм страшнее немецкого» (Швыдкой). В своё время П. А. Флоренский пи­сал о русских поэтах: «Гонимые, окружённые помехами, с заткнутым ртом... Процветали же всегда посредственности, похитители чужого» («Из письма к родным», Соловки, 1937). Ныне эти «похитители чужого», дети кровавых 90-х, вполне естественно вошли в дьявольскую систему обогащения как «ус­пешные писатели». После «новых русских» в «новой России» – «новые реали­сты», прочие «нашисты» в литературе с той же хищнической хваткой, наглым безъязычием, плебейством всяческих «елтышевых», и всё это щедро поощря­ется правительственными государственными премиями.

Священник Владимир Соколов в своей книге «Мистика или духовность? Ере­си против христианства» (М., 2012), обоснованно выделяя проблему таланта в современном мире, пишет: «Настоящий талант всегда связан с религиознос­тью. Подлинно талантливый человек не может быть не религиозным, так как це­лостность невозможна без религиозности, а талантливость – без целостности» (с. 195). «Более того то, что сегодня называют успехом, на самом деле часто яв­ляется судьбоносным провалом, ибо в достижении успеха не брезгуют никакими средствами – важен только результат... Талант всегда восходит, а бездарность падает, вовлекая в поток падения и окружающих. Восхождение же требует воз­держания от соблазна – аскетического подвига, поэтому талантливый человек почти всегда лишенец: во-первых, развращённое общество из ненависти лиша­ет его благ, во-вторых, и сам он ограничивает себя в потреблении, ибо обилие и роскошь развращают дух, а в творчестве приводят к пошлости» (с. 197-198). «...обновление жизни, в котором так нуждается сегодня мир, невозможно, если подлинно талантливые люди не займут центральное место в духовной, общест­венно-политической и культурной жизни человечества... Искать таланты – это жизненная необходимость для любого народа. Если ему удастся найти и выдви­нуть истинные таланты для общественного служения, то такой народ ожидает подлинный общественный успех... Можно сказать, что наше будущее, а в сего­дняшней постановке вопроса – и наша жизнь зависит оттого, сумеем ли мы най­ти и выдвинуть на служение народу истинные таланты» (там же).

Должен сказать, исходя из личного опыта, какой платой может обернуться для вас в жизни верность своим убеждениям и, что особенно печально, трагич­но, – для самых близких вам, родных людей. И да поможет вам тогда несокру­шимая истина – ничего не происходит в мире без произволения Божьего.

Михаил Лобанов

По материалам портала «Русское Воскресение» voskres.ru

21/12/2016/